Что с ней случилось, Тэмзин помнила скверно — только холод и сырость как из подвала, и голоса. Грубые. Речь — неграмотная и уж точно не английская, но ей отчего-то хорошо знакомая, в которой кроме планов по продаже её органов часто звучало что-то, произносимое как мале-валькри.
Мале-валькри — это они говорили про неё. Тэмзин почти понимала, что это должно было значить, только не умом, а чем-то внутри себя.
Как она сбежала, Тэмзин помнила ещё хуже: только шум, крики и хруст чужой ломаемой воли.
— На колени, ублюдки. На колени.
Её не хватило надолго, и они все остались в живых. Они сейчас искали её, бежали за ней, гнали, точно псы — лису, и Тэмзин бежала от них. Тёмными переулками, подворотнями и дворами, разыскивая хоть одну нору, в какую можно было бы забиться. Тэмзин бежала, пока не нашла: красный фонарь над такой обычной с виду дверью привлёк её как мотылька, и она спешно юркнула за эту дверь и взглядом наткнулась на своё отражение.
Чумазая, даже грязная. Немного в крови, но больше в чужой, светлые волосы острижены как при вшах, а ещё утром были до пояса. Кое-где на лохмотьях холщового платья они зацепились ещё длинными. Тэмзин шмыгнула носом, потрогала бурыми пальцами украшенное синяками лицо и, вздрогнув, обернулась.
— Я ищу работу, — выпалила она на безупречном английском и спешно добавила:
— Любую.
Ей бы только пересидеть, переждать там, где её не будут искать. Куда потом — неизвестно. Она ведь выросла при монастыре, хоть и не помнит всех лет, как будто вся жизнь прошла едва ли за год, а в том монастыре сейчас все были мертвы. Из-за неё.
— Пожалуйста, — Тэмзин подняла взгляд, шмыгнула носом снова.
Она не собиралась плакать. Совсем нет.

На кухне пахнет едой. Не сказать, чтобы вкусно, но этого хватает, чтобы Тэмзин недовольно зажала ладонью кольнувший живот. Она не ела уже сколько, почти день? Не так уж и много, но кажется, что куда дольше. Она не задумывалась о своём голоде раньше, но теперь, когда разглядывает немногочисленные кастрюли и сковородки, понимает, что голодна.
Без спроса взять не решается. Старается смотреть по сторонам, выглядывает из занавешенного окна, но внизу на улице пусто. Её не преследуют здесь, и, может быть, потом даже оставят в покое. Здесь как-то по-женски уютно. Тэмзин нравится, хотя она уже начинает понимать, куда попала. С появлением хозяйки дома понимание перерастает в уверенность: такими вызывающе красивыми бывают лишь проститутки. За свою жизнь Тэмзин видела всего одну и мельком. Не эту.
— Семнадцать, — едва сдержав желание чихнуть от острого запаха духов и пудры, Тэмзин добавляет ещё три года к тому, что видела в зеркале, чтобы не признаваться: она не знает. Просто не может посчитать, потому что каждый раз, когда пытается, обнаруживает, что от её появления младенцем в монастыре прошло куда меньше времени, чем ей рассказывали монахини. Она ведь не слепая: она видела, они не стареют, пока она растёт.
Об этом Тэмзин не говорит никому, она же не дура. Она знает, что так быть не должно.
Монахини говорили, её нашли в свёртке окровавленной одежды на взрослого мужчину. Назвали Тэмзин, как было нацарапано ножом на каменных ступенях. Этот нож у Тэмзин всегда был с собой, но представляться этим именем ей совсем не хочется.
— Китти, — выбирает она и сразу же передумывает:
— Нет, Бонни.
Бонни ей не нравится тоже.
— Оливия? — она не то спрашивает, не то утверждает, и, наконец, сдаётся:
— Я Тэмзин.
Отчасти ей даже стыдно за это, но только отчасти. Мадам ведь сама предоставила ей выбор.
— Но можно как угодно, — поспешно заверяет Тэмзин, из-за хромоты едва поспевая за уверенным шагом хозяйки. Ногу Тэмзин подвернула, когда поднималась по лестнице из подвала, но это ей тоже помнится смутно — только то, как упала. Как бежала потом, не помнит совсем, помнит только, как разбегались от неё люди, и это тоже кажется ей странным. В её жизни всё странно, но она уже привыкла. — Вы дадите мне работу?
В монастыре Тэмзин приучили не бояться труда.
— Я могу убираться. Готовить. Стирать. Всё, что скажете, могу — я умею работать.

— Есть, мадам, — снова лжёт Тэмзин, но мысленно добавляет: "наверное".
Сестра Астрид, на которую Тэмзин сейчас была похожа, больше, конечно, телом, чем лицом, недавно справила своё четырнадцатилетие, так что Тэмзин вполне могла выдавать себя за её ровесницу. Как минимум — за её ровесницу. Тэмзин знала, что скоро подрастёт ещё, раз уж росла раньше, не знала только, в какой момент это прекратится.
Ей нужно будет уйти отсюда до того, как кто-то это заметит. Даже если сейчас ей здесь нравится.
Если так подумать, они с мадам в чём-то похожи: обе светловолосые, с тяжёлыми подбородоками и тяжёлыми же взглядами. Может быть, даже с одинаково тяжёлыми судьбами. В проститутки ведь не бегут от хорошей жизни?
— Да, в честь реки.
Почему бы и не в честь реки, в конце-то концов.
— Как скажете, мадам. Я постараюсь, мадам.
Послушанию Тэмзин в монастыре научили тоже. Кто-то учил розгой, кто-то — голодом, кто-то — своим разочарованием, от которого, как ни странно, оказалось куда больше проку. Розги и голод приучили Тэмзин только действовать осмотрительнее — и не доверять сёстрам желания, которые те могли бы счесть греховными. Не доверять желания вообще, потому что, цитируя сестру Оливию: желание проводить время праздно есть грех. А Тэмзин иногда хотелось и поразвлечься: побывать на ярмарке, посмотреть на бродячий цирк, посмотреть на строящиеся суда на верфи. Странным образом Тэмзин нравились корабли — все, какие были.
Девочки мадам Тэмзин понравились тоже: как будто бы даже не озлобленные, а вполне доброжелательные. Настороженные, в чём-то даже встревоженные. Напуганные. Тэмзин не может сказать, откуда знает это, но чувствует их страх кожей. После, подняв на мадам глаза, понимает — та тоже боится. Но меньше, почти незаметно. Просто теперь, когда Тэмзин учуяла страх в других, тяжесть духов мадам перестала давить его в ней.
Когда Тэмзин моргает, это проходит. Она раздевается молча, скидывает под ноги платье. Не закрывается руками из стеснения — к ней не приходит даже мысли об этом, — только растерянно вытягивает руки вдоль тела, не зная, куда их деть, и зябко переступает с ноги на ногу. Тэмзин всё ещё считает требование раздеться странным — она ведь нанимается в поломойки, а не в проститутки, но...
Мысль об этом не вызывает ни отторжения, ни страха, хотя должна бы.
— У меня ещё ... не было опыта, — предупреждает Тэмзин. — С мужчинами. Вообще. Я росла в монастыре, и сёстры говорили, что это грех, а за грехи там наказывают, но мне и не интересно было, хотя они ведь сами... обсуждали. — Тэмзин делает глубокий вдох, успокаивается. — Я хотела сказать, что у меня ещё не было опыта.
Но, если её не будут бить — и если ей даже будут за это платить, — то что в этом такого? Это проще, чем мыть полы. И наверняка приятнее — сёстры называли грешным всё, что приносило Тэмзин хоть какое-то удовольствие, так почему бы и этому не оказаться приятным делом.
— Но я не против. Если объясните, что делать.

Когда Тэмзин доводилось разглядывать себя, она не могла не заметить, что не такая худая, как многие в монастыре — более плотная, более крепкая. Более сильная, наверное, и она всегда управлялась с тяжёлой работой быстрее и легче других. Никто не мог объяснить, почему так, ведь и ели, и трудились все одинаково, да и сама Тэмзин задумывалась об это редко. Сейчас, например, ситуация располагала: Тэмзин наверняка будут нужны такие же пышные, подчёркнутые корсетом формы, как у мадам, иначе как она будет нравиться мужчинам?
— Я наверняка смогу поправиться, — обещает Тэмзин той, опустив взгляд на свою не до конца ещё сформировавшуюся грудь и мрачно сжав губы. — Если надо.
Девушки, которых она видела, сложены почти также, но всё равно аппетитнее неё. Тэмзин больше похожа на циркачку, чем на леди, и сейчас не уверена, не станет ли это помехой. Но если её берут — а её ведь берут? — то какая к чертям разница.
Вода в ванной почти что холодная. Тэмзин морщится, но терпит, отставляет чашку с порошком на потом, и с готовностью растирается мылом. Вода из прозрачной становится бурой, смешивая в себе грязь, заскорузлую кровь и ошмётки мыла, и на очищенной коже проглядываются ярче прежнего синяки. Несколько на рёбрах и животе — туда Тэмзин били ногами, и это ей помнится очень отчётливо.
— У меня ничего нет, кроме этого, — Тэмзин кивает на своё грязное платье, — а брать чужое я не хочу. Если мне купят что-то из одежды, я отработаю.
Ей ведь потребуется какое-то платье — хотя бы одно. Бельё, чулки как у девушек, туфли — всё это Тэмзин хотелось бы видеть новым, если уж теперь у неё есть возможность хотя бы в будущем оплатить это своими собственными деньгами. Настоящими деньгами — теми, которых ей в монастыре даже держать не давали. Выйти в магазины Тэмзин, конечно, не сможет, но это ведь не самое главное?
Запрокинуть голову в ванной Тэмзин не решается долго. У неё есть странное ощущение, что её вот-вот утопят, похожее на страшный сон, который никак не выкинуть из головы. Такого не было в монастыре раньше — у них вообще не было таких роскошных ванных, только чаны с нагретой водой, — и сейчас Тэмзин медлит, кусая губы, смотрит на мадам с опасением. Затем всё же решается — и ничего не происходит. Никакого ощущения чужих рук на голове и плечах.
Вынырнув, Тэмзин всё равно дышит чаще.
— Две недели назад, — врёт Тэмзин, выпрямляясь. У неё ещё не было крови, но сёстры говорили, что у некоторых регулы приходят позже и это нормально — если в её случае хоть что-то вообще могло быть нормальным.
Взвинченная этим странным воспоминанием, Тэмзин никак не может успокоиться. Каменеет в плечах, ожидая, пока мадам обойдёт её со спины, закрывает глаза. Тэмзин очень старается дышать глубоко и ровно, потому что знает, что это помогает, но всё равно инстинктивно перехватывает руку мадам с ножницами. Не ту, которой та придерживает прядь — ту, в которой ножницы, точно за запястье, до синяков.
— Извините, — Тэмзин медленно облизывает губы, разжимает пальцы, укладывает руки на широкие борта ванной. — Пожалуйста, извините.
Она не хотела. Это пришло из ниоткуда — и туда же ушло.
— Я больше не буду. Продолжайте, пожалуйста.

— Я не брезгую, — снова лжёт Тэмзин, уже сама от себя уставшая. Ей говорили, что ложь — это грех, но это волновало её куда меньше, чем необходимость эту ложь запоминать и необходимость лгать вообще. Не лгать обычно было куда проще, но не в её случае. В её случае правда могла быть опасной.
За ней охотились те, что знали правду — охотились как за выродком, диким и безобразным, хотя она была только ребёнком. Может быть, не самым обычным. Тэмзин думает о том, как быстро это раскроется здесь, пока мадам стрижёт её волосы, и цепляется за борта так, что ноют костяшки. Для себя Тэмзин решает: это последний раз, когда она подпустила кого-то к своим волосам.
Даже когда она понимает, что срезано-то совсем немного, от одного вида лежащих на полу волос хочется плакать — и отчего-то кружится голова. Тэмзин садится на борт ванной, едва захлопывается за мадам дверь, разглядывает светлые полукольца на тёмном полу, кусает губы.
У Тэмзин нет никаких сомнений в правильности решения переждать здесь: она готова работать сколько угодно, чтобы подкопить немного денег и, наконец, оказаться свободной. Никаких молитв на коленях перед Богом, в которого она не верит, никаких постов и никаких розг. Когда она выйдет отсюда, она будет объедаться пирожными и лежать в кровати как минимум неделю, а там...
Там что-нибудь придумается.
— Спасибо, мадам.
Одевается Тэмзин быстро. Долго возится с корсетом, и ей даже приходится обратиться за помощью к девушкам за стеной, чтобы те его затянули как должно. Хоть они и смотрят на неё не то настороженно, не то с сочувствием, они помогают. Алиша даже провожает её до кухни: показывает, рассказывает, что и как здесь устроено. Смотрит, как Тэмзин есть — жадно, не особо различая вкус.
— Сколько ж тебя не кормили, детка?
— День? — усмехается Тэмзин с набитым ртом.
Голод ощущается так, словно она не ела неделю. Не притупляется даже когда Тэмзин понимает, что больше не вместит ни куска хлеба.
Голод тянет Тэмзин на юг, скорее даже на юго-восток. Она чувствует, что там что-то происходит, но и это проходит, когда Тэмзин спускается вниз. Она чувствует себя ужасно распущенной — и ужасно свободной. Предоставленной, наконец, самой себе.
— Я готова, мадам, — сообщает Тэмзин и вновь смирно складывает руки вдоль тела. Ей отчего-то чудовищно весело, и это проглядывается улыбкой, которую она всеми силами старается сдержать и не может, и в итоге просто закрывает ладонью рот. — Простите, мадам.