К первому своему вошествию на трон — и, как покажет судьба, последнему — Тэмзин было без малого три сотни лет. Хотя война — не то, что приедается, Тэмзин успела за эти триста лет навоеваться всласть и Фрейя перевела её с передовой, где требовалось лишь уметь размахивать мечом и не бояться вида крови, в тени дворцов. Туда, где войны обычно начинались и заканчивались. Для Тэмзин это было первым самостоятельным заданием — и первой возможностью отдохнуть от вечного надзора Фрейи, пусть даже выполняя при том её приказы. Какая никакая, но всё же свобода.
Свобода оказалась на редкость скучной: Тэмзин претило улыбаться и делать вид, что всё решает её супруг, когда на деле у супруга не было ни прав на престол, ни собственной воли. Все его желания принадлежали Тэмзин и камню в резной оправе, висевшему на её шее, но Тэмзин хотелось больше. Тэмзин хотелось выслужиться, доказать, что она достойна не только исполнять чужие решения — принимать свои.
— Ещё вина, Ваше Величество?
— Вы так любезны! Благодарю.
Пока Тэмзин дозволялось только решать, хочет ли она выпить ещё. Бал в честь коронации уже отгремел, и она была на том балу безупречна, и всё шло по плану — норвежская и шотландские короны уже принадлежали ей, и дело было лишь за началом новой войны под её знамёнами. Той, на которой молодых валькирий вновь будут учить как искать достойных павших, чтобы питать Вальгаллу, и как питаться смертью в бою за счёт Вальгаллы. Тэмзин, конечно, тоже не останется в стороне: Фрейя обещала ей больше самостоятельности, если Тэмзин справится. Фрейя обещала ей армию.
Армию Тэмзин хотелось тоже, но пока — пока она только отставила разом опустевший кубок и сделала слуге знак: ещё. У этой, даже маленькой победы, вкус был такой, что его требовалось запить.
Двумя часами позже Тэмзин отчётливо прочувствовала его снова, когда, стоя на балконе, терпеливо ждала, пока выпитое прорвётся по горлу наружу.
Отвратительно, конечно. Совсем не по-королевски.
— Пошёл вон, — на небезупречном немецком порекомендовала Тэмзин гостю, отводя за ухо прилипшую к покрасневшей щеке прядь, и опустила холодные пальцы к камню на шее, усиливая воздействие. — Пошёл. Вон.
Через полминуты Тэмзин согнулась в позыве снова.
Дрянное, конечно, было вино.

Валькирийскому, едва тот касается слуха, Тэмзин напрягается и отвечает трезвостью, и проспиртованная муть в глазах становится деланной в один миг. Валькирийский издавна ведом только валькириям, и утеря священного знания может представлять угрозу для всей Вальгаллы. Даже если сейчас у этой угрозы лицо подростка.
Он мог бы быть сыном одной из них, но у валькирий никогда не рождались мальчики. Выпрямвшись, Тэмзин отирает рот кружевным рукавом, сглатывает, морщась: всё тот же кислый привыкус "победы" — и накрывает ладонью камень из Бринсигамена.
Значит, мальчишка не человек. Болтливый не-человек, неуязвимый к воздействию камня. Уязвим ли он к воздействию самой Тэмзин, Тэмзин намерена проверить позже.
— Ты плохо знаком с девами-воительницами, — усмехается Тэмзин. Валькирийский она знает хуже норвежского, но лучше немецкого. Как ни иронично, он для неё не родной. — Празднование, — Тэмзин морщится самому слову, — победы у нас не считается за низменное искушение.
Тэмзин видела его на коронации — и не сочла заслуживающим внимания. Очевидно, зря, но теперь она готова уделить ему столько времени, сколько у неё есть — и отвести его к Фрейе, хотя закон велит немного иное. Закон велит убить любого, кто незаслуженно оказался допущен к тайному знанию, но Тэмзин редко когда соглашалась с законом.
Возможно, поэтому её первое дело ей дали только через триста лет службы.
Содрогнувшись плечами, Тэмзин с усилием сглатывает снова. Ей бы не помешало немного воды — сполоснуть рот и вымыть едкость с языка.
— Кто ты, малыш?

Перед Тэмзин не-человек, но и не фэйр, потому что фэйры так не умеют — колдун. Тэмзин слышала о существовании таких, хотя никогда не сталкивалась с ними ранее. В детстве Старшие рассказывали Тэмзин о них сказки, и на платок Тэмзин смотрит с опаской. Отчасти боится, что тот превратится в змею, отчасти — ждёт этого. Она никогда раньше не видела магию такой — простой, доступной и как будто бы бытовой.
— В обратном порядке он таким сладким уже не кажется, — Тэмзин кривит губы, но отирает щёку чистым участком рукава.
Платок она всё равно не берёт. Сказки говорили о колдунах всякое.
Воду пить Тэмзин не намерена тоже, хотя очень, очень хочется. Но ей в последнее время хотелось многого, потерпит и с этим. И он — тоже потерпит. Запах её рвоты скоро останется у него последним воспоминанием о свободе, и Тэмзин столь же демонстративно игнорирует его демонстративный взгляд.
— Славный фокус, — Тэмзин обнажает зубы в одобрительной улыбке, — просто Иисус Христос в начале пути.
До того, как понял, что вино в народе ценится больше воды.
Опасная, конечно, шутка для королевы: услышь её кто, её обвинили бы в богохульстве, и с таким трудом добытая корона скатилась бы к ногам палача, но... их просто некому подслушивать.
На упоминание Одина Тэмзин только запрокидывает голову, смеясь. Создатель валькирий давно ушёл из этого мира — если верить Фрейе, в мир иной. Тот, в котором ничего нет.
Умер.
— Отдай свою книжку про валькирий обратно шарлатану, у которого её купил, — выдыхает Тэмзин, отсмеявшись. Горло дерёт снова, и голос чуть хрипит. Приятного в этом мало, но не ей же себя слушать. — Я даже провожу тебя к нему. Этим ты сэкономишь мне кучу времени.
Кто-то ведь научил его: рассказал, что валькирии подчиняются Всеотцу. Тэмзин могла бы бросить головы обоих к трону Фрейи, с телами или без, значения не имело.
— Пойдём, малыш. Покажешь мне, кто надоумил тебя прикрывать свою жадность именем Создателя.
Угроза их существованию — это важнее одной неразвязанной войны.

— Здесь его почитают как сына Бога, — пожимает плечами Тэмзин, улавливая в этом вопросе для себя гораздо больше, чем малыш хотел бы ей рассказать. Малыш прибыл не из этого мира — или проспал последнюю тысячу лет, и вот это — это уже серьёзный повод доставить его к Фрейе живым. Тэмзин не любит допрашивать кого-то лично, но некоторые валькирии из числа её приближённых только в крови и видят вкус жизни. — Люди любят выдумывать себе новых богов, когда устают донашивать чужих.
Один был Богом только для валькирий, для остальных же — не более чем выдумкой. Греческие боги были не более чем фэйрами, но люди почитали их как богов. Иисус был смертным, и оттого он был людям ближе.
Тэмзин усмехается снова:
— Очень смешно, малыш.
Но не смеётся. Она не верит даже его самоуверенности — сама умеет также, — и его ярмарочные фокусы не выглядят даже как тень могущества Одина. Один мёртв, об этом знает каждая, побывавшая в Вальгалле. Если бы Один был жив, на его троне не сидела бы Фрейя.
— Докажи мне своё право отдавать приказы от его имени, и я встану перед тобой на колени, как встала бы перед ним. А теперь, — Тэмзин берёт малыша за руку чуть выше запястья, прикрывает ненадолго глаза, спешно темнеющие кожей вокруг, и, наконец, расправляет крылья, — идём. Я знаю валькирий, которым беседа с тобой доставит больше удовольствия, чем мне.

— Что ж не сам Один, малыш? — Тэмзин смеётся снова, но хватки не разжимает. — Неужто понимаешь, что твои трюки мало походят на божественную силу?
Ей нужно что-то более весомое, нежели имя из людских легенд. Тем более — щедро украшенное выдумками имя, в существование носителя которого Тэмзин верила так же мало, как в его старшего брата.
Фрейя говорила, валькирии — единственные дети старого Бога, кроме тех, которых он как Всеотец принял к милости своей. У Тэмзин нет причин ей не верить — и ей очень хочется дать малышу пощёчину за богохульство. Этому желанию она поддаётся охотнее, чем жажде, и тоже — зря.
— Ты многое знаешь, — усмехается Тэмзин зажатому к горлу клинку и ловит взгляд малыша. В её глазах — сама смерть. Та, что внушает страх и смятение тысячам смертных, обращая их в бегство на поле брани. — Опусти кинжал, не то порежешься.
В её голосе — власть. Та, что Тэмзин подкрепляет прикосновением к камню.
— Валькирии — единственные дети Создателя. Мы не клялись в верности никакому Асгарду — и Одину мы призваны служить не ради клятв. Опусти кинжал, малыш.
Власть и смерть — тяжёлая ноша, но Один не дал бы им ноши, которую они не смогли бы нести с честью.
— Опусти, — Тэмзин выдыхает, вкладывает в свой призыв подчиниться свою веру в это, — кинжал.
Тэмзин не требует от малыша большего, не нуждаясь в его унижении — только в послушании.

По её воле или по своей, но малыш слушается. Слушается не так, больше угадывая основное её желание, нежели выполняя прямой приказ, и это не то, как ведут себя люди, подверженные влиянию валькирий. Даже нелюди ведут себя иначе — дольше сопротивляются, дольше ломаются волей, но... ломаются. Всегда — ломаются, и это всегда грубо и окончательно.
Малыш, выдающий себя за сына Одина, не ломается. Тэмзин чувствует это, и это интересует её даже больше чем всё, что тот до этого сказал. Тэмзин, тем не менее, убирает пальцы с камня — и тянется к кинжалу за корсажем. Убивать она умеет лучше, чем ломать чужую волю, хотя ни то, ни другое, не доставляет ей удовольствия. Она успевает только достать кинжал, дотянуться им до чужого горла, и тот падает из обессиленной руки на камни, едва лба Тэмзин касается узкая как у девчонки ладонь и Тэмзин проваливается в воспоминания.
Да, Фрейя, будет сделано, Фрейя. С Фреей не спорит никто, и Тэмзин не является из этого правила исключением. Тэмзин делает всё по-своему, нарушая лишь те приказы, что можно нарушить, но это — не то, что она ищет для малыша.
Тэмзин всего тридцать. Тэмзин подвергает сомнению все истины, что попадают в её разум:
— А Тор — тоже выдумка?
— Да.
У Одина нет других детей, кроме валькирий.
— И Фенрир?
— Да. Но оборотни действительно существуют.
Об этом Тэмзин знает: ей было восемь, когда она пыталась удостоить посмертием одного. Тэмзин задыхается, вынырнув из собственной памяти как со дна, и цепляется за плечо малыша, чтобы не упасть.
— Нет, — она тянется рукой к его горлу. Не перерезать, так задушить, сломать позвонки — на это её силы хватит, но в её почти что человеческих глазах уже проглядывает сомнение. Колдуны в её сказках не умели такого. — Это было слишком, малыш.
Валькирии — гордая раса, а Тэмзин — всё же тоже валькирия. Тэмзин подчиняется только своей королеве, потому что нет ничего унизительного в подчинении короне на лучшей из всех.
— Я доставлю тебя к Фрейе живым или мёртвым.

Быть почтительной Тэмзин не смогли научить ни побои, ни голод. Тэмзин усвоила гордость валькирий прежде, чем все их прочие принципы и заповеди, и всем остальным пришлось смириться с этим, раз уж они не сумели её смирить, но Тэмзин никогда не противилась власти, которую признавала — королевской власти.
— Один мёртв, — сплёвывает Тэмзин, почти готовая сама усомниться в этом, и добавляет чуть глуше:
— Тысячу лет как.
Пусть Тэмзин уже не тридцать, а триста, она всё ещё готова объявить недоказанными все истины, на которых росла. Ведь если Один мёртв — откуда у малыша шевроны, которых удостоена только Фрейя? Подделать их невозможно — и Тэмзин чувствует в них силу, которую не чувствовала ни в малыше до того, ни в том, что он наколдовывал до неё. Будто зачарованная, Тэмзин тянется к ним подрагивающими пальцами и замирает, не коснувшись, смотрит малышу в глаза.
Эти знаки отличия — настоящие. Является малыш сыном Всеотца или нет, уже не важно — его право отдавать приказы больше не подлежит сомнению, и Тэмзин опускается перед ним на колени, подводя к сердцу сжатый кулак. Склоняет голову, но взгляда не прячет.
Она обещала ему это, а она всегда держит слово. Она рвёт цепочку с шеи молча, оставляя красный след, левой рукой, и протягивает малышу камень в раскрытой ладони.
— Моё почтение, — Тэмзин едва усмехается, вскидывает вопросительно бровь:
— Мой принц?
Извинений ему она, тем не менее, не обещала — но она и не чувствует себя виноватой.

Больше всего Тэмзин хочется вздёрнуть бровь снова и спросить — в самом деле? — но это желание, в отличие от других, она давит без труда. У неё не так хорошо с самоконтролем, как ей хотелось бы. Фрейя снисходительно называет это горячкой юности, что к первой тысяче лет пройдёт, но Тэмзин в этом совсем не уверена. У Тэмзин есть и другая информация — её мать была такой же даже через полторы тысячи лет.
Своё положение Тэмзин находит унизительным лишь отчасти, но необходимость демонстрировать своё уважение — неизбежная плата за право иметь достойного поклонения короля. Выразить пренебрежение его эмиссарам можно и взглядом, и Тэмзин пользуется этим, когда, едва поднявшись на ноги, свысока оглядывает малыша. Они почти одного роста, но она — она на пару жалких сантиметров выше. Этого достаточно.
— Ваше Высочество, — усмехается Тэмзин снова и вновь склоняет голову в имитации вежливого поклона.
За помощь она его не благодарит, по крайней мере не словами — не на пиру, — хотя, наверное, стоило бы. Если малыш в самом деле королевской крови, его слово может как спасти ей жизнь, так и уничтожить её. Тэмзин откладывает эту мысль на потом, захваченная цветной круговертью.
У неё кружится голова и страшно частит, точно у кролика, сердце. Ей не страшно — валькирии не ведают страха, чтобы внушать этот страх другим, — но внутри всё равно что-то сжимается, и Тэмзин цепляется за руку малыша крепче. Может быть, слишком крепко, выдавая себя, и, оказавшись на земле, она никак не может сделать первый вдох, пока малыш не оставляет её позади. Только потом — вдыхает, рвано и резко, и смотрит в оранжевые глаза стража, не в силах отвести взгляда.
Легенды говорили, он видит всё. Тэмзин склоняется перед ним в поклоне с искренним уважением, после — спешит за малышом, догоняя в секунды. На выходе из портала она застывает снова, поражённо приоткрыв рот и от волнения расправив крылья снова.
Город — царство, раскинувшеесся перед ней, великолепно так, что захватывает дух.
— Это, — тихо вздыхает Тэмзин, и никак не может сформулировать, подобрать нужных слов, — это невероятно. Это просто невероятно. Это и есть Асгард?
Она была уверена, люди его выдумали.
Его бы стоило выдумать — и именно таким, поражающим воображение.
— Я боюсь, я перепила и всего лишь сплю, — признаётся Тэмзин, окончательно перейдя на шёпот. — Ущипните меня. Хотя нет, лучше не надо.
Это не та грёза, от которой хотелось бы пробудиться.

— Навряд ли мне позволено обращаться на "ты", — Тэмзин едва уловимо усмехается, — к наследному принцу.
Усмешка в самом деле уловима едва-едва. Тэмзин всё ещё захвачена развернувшейся к ней красотой, и это "вы" — скорее её просчёт, чем расчёт, и, ступая по мощёным улицам, она чувствует себя донельзя странно. Она считала этот город легендой, человеческой выдумкой, но вот он здесь, укрыл её в своих объятиях, готовый сжать и раздавить в любой момент. Тэмзин не боится этого, как не боится смерти, но...
Этот город внушает ей трепет. Перспектива встречи с Создателем — внушает, и Тэмзин не знает, как с этим бороться. Подобное она испытывала очень давно, ещё маленькой девочкой, совсем крошкой у престола Фрейи, и, сколько бы она ни повторяла себе сейчас, что ей уже три сотни лет, она не может заглушить это чувство. Это и восторг, и ужас, и преклонение — всего понемному, и, когда двери, наконец, распахиваются перед ней, Тэмзин уже на взводе. Она не замечает красоты и величия тронного зала, не видит Локи по левую руку от трона — смотрит только на Одина и одновременно прячется от его взгляда, точно где-то нашалила.
Она опускается на колени у ступеней, зажимает руку к серду, как велит этикет. Склоняет голову — низко, смотрит перед собой, не поднимая глаз, пока к ней не обратятся.
— Я Тэмзин, дочь Аглаи и Фрейи.
Голос слушается не сразу. У валькирий не принято называть имена отцов, да и отца своего Тэмзин не знает. Он был, и этого достаточно — её воспитанием всё равно занимались другие, а её настоящий отец, не биологический, сейчас на троне перед ней.
— Посмотри на меня, — требует Один, и Тэмзин приходится себя заставить.
В нём заключена вся сила мира, вся, что есть — Тэмзин чувствует её кожей и даже не пытается лгать.
— Нам говорили, что вы мертвы, мой король, — ни усмешек, ни ехидства, только сожаление и смирение. — Нет, я не знаю причин.
— Мы почитаем вас как Отца, Создателя и нашего Повелителя, мой король.
— Да, Ваше Величество. Я поняла, Ваше Величество.
Асгард — не более, чем легенда, и у Одина не было иных детей, кроме Валькирий. Так им сказали, и она не знает причин. Она не допущена к власти и к обучению, но она не дитя. Ей триста лет, она своенравна, но талантлива, и Фрейя держит её при себе. Фрейя правит ими жёстко, но справедливо, и они преданы ей, как преданы ему. Она развязывает войны и отбирает лучших, но это всё на благо Вальгаллы.
— Да, это след от моего кинжала, — Тэмзин не поднимает головы, но покаяния нет ни в её тоне, ни в её глазах. — Да, я понимаю.
Ей всего три сотни лет, но она видела Асгард. О таком никто не мог бы мечтать.
— Я готова.

Ни в глазах, и в сердце Тэмзин нет страха — только смирение с судьбой, обычно ей совсем не свойственное, но здесь донельзя уместное. Что она может сделать здесь, против Одина? И что она хочет сделать здесь, против Одина? Ничего. Он её Отец, Создатель и Бог, и его воля свята, даже когда вложена в чужие губы.
Тэмзин слушает её и не верит. Смотрит в глаза малышу — и не верит снова. Но такого Его решение, и ей ли противиться? Она понимает всё с первого раза, и потому не ищет у Одина подтверждения даже взглядом, хотя искушение велико.
— История покажет, что у меня нет чести, — хрипло отзывается она на предложение поклясться всем, что свято, — и моё имя не значит почти ничего. У меня нет других предков, кроме матери и Всеотца, но моя мать мертва, и я её не знала.
Фрейя стала ей матерью, но Тэмзин никогда не считала её таковой. Своей королевой — да, но только не матерью. Клястья ей было бы так же бессмысленно, как кляться своей честью, потому что именно по её приказам Тэмзин совершила столько не просто бесчестных — подчас бессмысленно жестоких — вещей.
— В таких клятвах будет немного проку, Ваше Высочество. Всё, что у меня есть своего — это крылья.
Тэмзин честна с малышом, как была честна со Всеотцом и самой собой. Она вообще старается не лгать там, где может, ведь должны же быть и у бесчестной валькирии хоть какие-то принципы? Тэмзин склоняет голову ниже, но не отводит взгляда — прямого, открытого, откровенно оценивающего.
— Они теперь принадлежат вам, как принадлежат Асгарду мой меч и все мои жизни, что есть сейчас.
Что ей делать, если его интересы будут ставить под угрозу безопасность Асгарда, Тэмзин не знает. Спрашивать об этом — напрямую оскорбить обоих и всё равно что уложить голову на плаху заново.
— Я отплачу за ваше милосердие верной службой.
Только теперь Тэмзин опускает голову, чтобы никто не видел — её гордости больно отдавать свою волю в чужие руки. Даже по приказу Всеотца.